НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 1 - Страница 97

Да, невесело выглядит это «лоно природы»; удушливый, гремящий ад Венеры бесконечно далек от мирных идиллий руссоистского толка. Но для героев «Операции Вега» лучше оставаться в этом аду и быть людьми, чем возвращаться в обманчивый рай Земли и участвовать в подготовке к губительной войне, позорящей человеческое достоинство. «Мы должны были бы убивать, если б вернулись, потому что помогать и убивать у вас означает одно и то же», — говорит Бонстеттен Вуду, своему давнему знакомому и другу.

Финал «Операции Вега» весьма характерен: Вуд велит сбрасывать на Венеру водородные бомбы. Он уверял Бонстеттена, что не пойдет на такое, он говорил, что это — бессмысленная жестокость. И мудрец Бонстеттен отвечал ему: «Ты подумаешь, что сюда могут прибыть русские и заключить с нами соглашение. Правда, ты будешь знать, что это невозможно и что мы сказали бы русским то же самое, что сказали вам, но к твоему знанию прилипнет крупинка страха… И из-за этой крупинки страха, из-за легкой неуверенности в твоем сердце — ты прикажешь сбросить бомбы». Предсказание Бонстеттена сбылось. И Вуд говорит: «Итак, бомбы сброшены. Другие вскоре полетят на Землю. Хорошо, что у меня есть атомное бомбоубежище…» Конечно, при той исходной позиции Ф. Дюренматта, о которой говорилось выше, легко предположить, что состояние войны, холодной ли, атомной ли, является неизбежным и естественным и что так будет, пока существует человечество. «Операция Вега», в сущности, даже и не утопия — это анализ ныне существующего положения вещей, сделанный в условно-утопической форме. Но то же или почти то же можно сказать и о многих картинах будущего в современной западной литературе.

Конечно, какая-то граница, может быть, не всегда четко различимая, тут существует. Где-то вблизи от этой границы, но, пожалуй, по ту сторону, находится, например, пьеса французского драматурга Эжена Ионеско «Стулья». Тут перед нами тоже будущее, и, по-видимому, довольно отдаленное. Об этом можно судить хотя бы по тому, что на памяти героев, достигших почти столетнего возраста, на месте Парижа всегда были развалины — а может, и развалин уже не было к этому времени; осталась лишь песенка: «Париж — всегда Париж»; песенка эта кажется им забавной. Можно догадываться о том, что над миром за это время прошла разрушительная война и что человечество, хоть не погибло целиком, но очень поредело и отброшено далеко назад в своем развитии, — примерно, к средним векам, как в уэллсовском «Облике грядущего». Словом, внешние черты утопии туг налицо. Но идея пьесы, ее исходная позиция не имеет ничего общего с утопией: она внеисторична, вневременна. Для Ионеско вовсе не важно, совершились ли в мире какие-либо преобразования, каковы причины и следствия этих преобразовании. Условно-фантастическая форма лишь помогает ему яснее выразить мысль об извечном одиночестве человека, о невозможности контакта, невозможности подлинного взаимопонимания между людьми.

Напрасно дух о свод железный
Стучится крыльями, скользя.
Он вечно здесь, над той же бездной:
Упасть в соседнюю — нельзя!

И путник посредине луга
Кругом бросает тщетный взор:
Мы вечно, вечно в центре круга
И вечно замкнут кругозор!

Идея эта, разумеется, была далеко не нова и на заре XX века, когда было написано процитированное выше «Одиночество» Валерия Брюсова. Но Ионеско выражает ее в применении к нашему времени, средствами, позаимствованными у современной утопии (лишнее доказательство того, какой емкой и гибкой является сейчас эта форма!) Герой пьесы Ионеско, Старик, перед смертью верит, что передаст людям плоды своих размышлений — итог долгой жизни; он ждет этого часа, готовится к нему, сзывает всех. Но до людей доходит в конечном счете лишь одно слово, вернее, запинающийся отзвук слова: «Прощайте!» Круг одиночества не размыкается даже после смерти: человек был и остается одиноким, жизнь его проходит бесследно и бесплодно.

Пьеса Ионеско — пример «утопии навыворот», основанной на идее, что сущность человека остается неизменной и внешние перемены особой роли не играют, а значит, нет разницы между прошлым, настоящим и будущим. Но ведь когда капиталистическая система, в «мирном» или в военном варианте, проецируется на будущее и объявляется неизменной — это тоже достаточно далеко от подлинной науки, от понимания диалектики, от знания законов развития обществ. Картина будущего, достоверная хотя бы в главных чертах, может быть создана лишь на базе подлинно научного мировоззрения, методом материалистической диалектики.

V

В статье Станислава Лема «Камо грядеши, мир?» (1960) говорится: «Из множества усилий возник янусов лик современного пророчества. Орлом тут является технологическое великолепие, автоматическая роскошь цивилизации будущего, решкой — невидимый огонь радиации, тотальная гибель… Однако наверняка ли нас не ждет ничего, кроме автоматического рая либо водородного ада?» Действительно, если будущее так просто и несложно по пути, то перед писателем-утопистом встает дилемма: либо стать певцом-апологетом «автоматического рая», либо зловещим вороном — вестником беды, «Кассандрой атомного века». Разумеется, угроза войны вполне реальна, и литература должна постоянно призывать людей к бдительности, к борьбе против этой угрозы, но ведь нельзя же ограничиваться задачами сегодняшнего дня, пусть и самыми важными. Бели уверовать в то, что война неотвратима, тогда действительно ни о чем будто и писать не стоит. Но живой о живом думает, и надежды у человечества не отнимешь. Люди живут, трудятся, борются — за что? Во имя чего? Ведь борьба против войны — не самоцель. Это — лишь необходимое условие для продвижения вперед, в грядущее. А каким оно будет, это грядущее?